Операция на Совести - Дмитрий Биленкин

 

В больничной приемной  было  тихо,  тепло  и  светло.  Храм  чистоты  и порядка, где даже никелированная плевательница на высоких ножках имела вид жертвенника, воздвигнутого в честь гигиены.

Напротив Исменя, вскинув голову, как офицер  на  параде,  сидел  усатый человек  с  немигающими   темно-кофейными   глазами.   Фаянсовая   белизна воротничка туго стягивала его  морщинистую  шею.  К  плечу  усатого  жался худенький мальчик  с  прозрачным  до  голубизны  лицом.  Над  их  головами простирался плакат: "Духовное здоровье - залог  счастья".  Другие  плакаты возвещали столь же бесспорные истины.

 

"И-и-ы!"  -  тоненько  присвистнуло   за   дверью,   которая   вела   в

операционную.

Рука сына испуганно шевельнулась в ладони Исменя.

- Пап, а больно не будет?

- Не будет, я же тебе говорил, - привычно успокоил Исмень.

- Они могли бы поторопиться, - сказал усатый, ни к кому не обращаясь.

Исмень наклонил голову, чтобы выражение лица не выдало  его  мыслей.  С

каким наслаждением он взял бы этого дурака за фаянсовый воротник и бил  бы

его затылком о стену, пока не вышиб из него все тупоумие!

Глупо. Все они соучастники преступления, он сам - вдвойне,  потому  что

знает, но молчит. Этот усатый по сравнению с ним невинней  невинного,  ибо

ни о чем  не  догадывается,  хотя  мог  бы  сообразить  и  должен  был  бы

сообразить, если только у него действительно есть разум. Впрочем, в такие,

как сейчас, времена многие,  наоборот,  стараются  избавиться  от  разума,

потому что  это  слишком  опасно  -  выделяться  среди  других.  Торжество

самопредательства - вот как это называется.

Шторы окна с мерным постоянством озаряло мигание вездесущей рекламы,  и

тогда на багровеющем полотне проступала тень рамы, словно  снаружи  кто-то

неутомимо подносил к окну косой черный крест. "Распятие  потребительства!"

- вздрогнув, подумал Исмень.

Из коридора послышался семенящий стук каблучков, дверь распахнулась,  и

в приемную, волоча золотоволосую девочку, вплыла  дородная  дама  в  узкой

юбке до пят.

- Уж-ж-жасно! - пророкотала она, обводя взглядом мужчин. -  Надо  же  -

очередь! Кто последний?

- Я, - сказал Исмень, приподнимаясь. - Но если вы торопитесь...

У него был свой расчет. Чем  утомленней  будут  врачи,  тем  легче  ему

удастся осуществить замысел.

- Вынь палец из носа! - прикрикнула дама на девочку, опускаясь на диван

и одновременно поправляя прическу. - Уж-ж-жасно тороплюсь!

- В таком случае рад уступить вам очередь.

- Я тоже не возражаю, - поклонился усатый.

- Весьма признательна!  Нюньсик,  ты  никак  хочешь  плакать?  Нюньсик,

посмотри на мальчиков, как тебе не стыдно! Дядя-врач прогреет тебя лучами,

и у тебя никогда-никогда не будет болеть  голова...  Ведь  правда?  -  она

обернулась к Исменю.

- В некотором смысле - да, - согласился Исмень.

В некотором смысле это была правда. У золотоволосой Нюньсик, у мальчика

с прозрачным до синевы лицом, у многих детей, когда они вырастут, не будет

болеть голова от сострадания к другим людям. Растоптать человека им  будет

все равно, что растоптать  червяка.  Равнодушные  среди  равнодушных,  они

возопят лишь в то мгновение, когда несправедливость коснется их самих.  Но

помощи они не сыщут, потому что сами не оказывали ее никому и никогда.

Исмень украдкой взглянул на сына, и сердце ему стиснула такая боль, что

в глазах потемнело  от  ненависти.  Здесь,  где  чисто,  тепло  и  светло,

ребятишки доверчиво жмутся к своим отцам и матерям - самым сильным,  самым

мудрым людям на свете, - как будто предчувствуют недоброе и ищут защиты  у

тех, кто их всегда защищал. А они, эти взрослые - добрые, неглупые люди, -

сами, своими руками втолкнут их в это страшное будущее.

Дверь операционной приотворилась, выглянул врач с унылым  продолговатым

лицом и, не глядя ни на кого, буркнул:

- Следующий.

Дама поднялась и, прошелестев юбкой, двинулась  было  к  врачу,  однако

девочка, внезапно присев, крикнула: "Нюньсик не хочет!" - и  быстро-быстро

замотала головой, скользя полусогнутыми ногами по пластику пола.

- Нюньсик! - трагическим голосом воскликнула мать. - Сейчас все будет в

порядке,  -  она  обворожительно  улыбнулась  врачу  и,  погрозив  девочке

пальцем, громко зашептала ей на ухо:  -  Будь  умницей,  Нюньсик,  встань,

вытри слезки, мамочка купит  тебе  новую  куклу,  а  Нюньсик  сама  пойдет

ножками топ-топ...

Нюньсик,  бросив  на  мать  торжествующий  взгляд,   тотчас   вскочила,

поправила взбившуюся юбочку.

- Великолепно, мадам, - сказал врач. - Ваша дочь действительно  умница,

и вам необязательно присутствовать при процедуре. Будьте, однако, здесь на

случай капризов.

Он машинально погладил золотистую головку  девочки,  и  дверь  за  ними

захлопнулась.

Дама села на диванчик с горделивым видом,  который  лучше  всяких  слов

вопрошал: "Ну, как я воспитала ребенка?"

Платье на ней было, похоже, от лучших парижских портних.

Исмень прикрыл глаза, чтобы ее не видеть.

В глубине души он завидовал  неведению  этих  людей.  Им  сказали,  что

маленькая и безболезненная профилактическая  операция  навеки  избавит  их

детей от угрозы шизофрении, и люди этому поверили. О  сложностях  большого

мира  обыватель  думать  не  умеет,  да  и  не  хочет,  и  всем   решениям

предпочитает простые и однозначные  -  они  понятней.  В  свое  время  ему

сказали, что страной, если не принять  мер,  завладеет  коммунизм,  и  он,

напуганный разгулом экстремизма, похищениями и провокационными убийствами,

с готовностью проголосовал за "чрезвычайные  законы",  которые,  как  было

задумано, на деле отменяли всякую законность. Вот чем все  это  кончилось:

со спокойствием барана обыватель ведет своих детей на духовную кастрацию.

И поздно что-либо изменить.

Исмень живо представил, каким ужасом округлились бы  глаза  этой  дамы,

каким верноподданническим гневом затрясся бы усатый, вздумай он просветить

их. Эти добропорядочные обыватели скорей всего позвали бы полицию, и  дама

с  благородным  возмущением  толковала  бы  о  мерзавце,  который  вздумал

клеветать - вы только подумайте! - на заботу власти о здоровье их детей.

- Дети наш  крест  и  наша  тихая  радость,  -  разглагольствовала  тем

временем дама. - Вы не представляете, каких нервов стоит уберечь  ребенка!

Не далее как вчера - нет, это ужасно! -  какой-то  хулиган  едва  не  сбил

Нюньсика с ног. Прямо на улице! Я чуть не выцарапала глаза негодяю...  Чем

занимается наша полиция, я вас спрашиваю? Чем? Почему не попересажали этих

патлатых молодчиков? Этих бездельников, которые  разленились,  получая  от

нас пособия по безработице?

- Мадам, - усатый вдруг повернулся к ней,  и  его  туго  накрахмаленный

воротничок, казалось, скрипнул от напряжения. - Нас предупреждали,  мадам,

что разговоры в приемной мешают врачам.

Дама побагровела от обиды и величественно замолкла.

В помещении сгустилась напряженная тишина.

Легкий скрип двери заставил Исменя вздрогнуть.

Но это была  всего  лишь  Нюньсик.  Не  было  заметно,  чтобы  операция

причинила ей какое-нибудь  беспокойство.  С  радостным  писком  она  пулей

пересекла комнату и сразу же  попала  в  пышные  объятия  матери,  которая

внезапно превратилась  в  обыкновенную  клушку,  суетливо  хлопочущую  над

потерянным и вновь найденным цыпленком.

- А я была умница, а ты дай мне новую куклу! И мороженое!..

- Следующий! - донеслось из-за приоткрытой двери.

Усатый  встал,  как  на  шарнирах,  неловко  прижал  к  себе  мальчика,

отстранился.

- Ну, иди...

И пока тот шел, вяло перебирая ногами, усатый все смотрел ему в  спину.

За мальчиком закрылась дверь. Усатый обернулся,  его  глаза  на  мгновение

встретились с глазами Исменя, и Исмень чуть не вскрикнул  -  такая  в  них

была волчья, глухая тоска.

Усатый молниеносно потушил взгляд, закашлялся и  сел,  ни  на  кого  не

глядя.

Так он знал! Пол закачался под Исменем. Усатый, бесспорно, знал.  Может

быть, и дама знала?! Все они все знают? Шли, зная, что ждет их детей,  что

ждет их самих, и все-таки шли! Убежденные, что так надо.  Убежденные,  что

ничего не изменишь. Скованные страхом, пылающие верой, шли! Неся маски  на

лицах, шли!

- Кхе... - сказал усатый.

Исмень с надеждой вскинул голову. Дама ушла, они одни, одни...

Однако ничего не случилось.  Усатый  сидел,  строго  выпрямившись,  как

памятник самому себе. Если что и было теперь на его лице, так это - долг и

смирение.

Исмень опустил голову. Нелепой была надежда, что здесь,  где  по  углам

наверняка запрятаны микрофоны, будут произнесены какие-то слова.  Да  и  к

чему они сейчас?

Он встал. Воздух давил на грудную клетку, как могильная плита.  Пластик

глушил стук шагов, и Исменю казалось, что  это  удаляются  звуки  внешнего

мира, а он остается один, один среди молчания и света.

- Папа, сядь ко мне...

Исмень медленно обернулся. У него возникло странное  ощущение,  что  он

видит сына откуда-то издали и видит в последний  раз.  Он  сел  в  испуге,

провел ладонью по мягким, теплым, пахнущим чем-то родным и уютным  волосам

сына, тот, ласкаясь, потерся щекой о его  плечо,  и  острая,  как  клинок,

ненависть ударила Исменя в сердце. Сволочи,  сволочи,  какие  же  сволочи!

Растоптать себе подобных, сделать  из  жизни  кошмар  -  и  все  это  ради

сохранения своей  власти,  своих  денег,  своей  прибыли,  своей  "сладкой

жизни", - только ради  этого.  Они  и  взрослых  бы  оперировали,  да  вот

затруднение, наука еще не дошла... Несущая черный крест алчность! Мало  им

было паучьей свастики!

Горькую и мстительную радость Исменю доставила мысль  о  том,  что  это

преступление в конечном счете погубит преступников же. Стадо не способно к

возмущению - естественно. Зато оно не способно и к творчеству, ибо  только

личность создает новое. Очень скоро их страну  обгонят  и  в  науке,  и  в

экономике, и в культуре, а уж о морали и говорить нечего. И тогда -  крах!

- их раздавят, как пустой орех. И те, кто в  своем  безграничном  тупоумии

затеял все это, погибнут тоже. "Я тоже погибну, - подумал Исмень. -  Может

быть, еще раньше. Ну и пусть".

Но прежде он выполнит свой долг перед сыном.

- Следующий!

Исмень сжал руку сына. Он  заранее  предупредил  его,  что  тот  должен

разреветься, едва последует вызов в операционную. И  теперь  он  напоминал

ему.

Но сын лишь оцепенело смотрел на отца.

- Следующий! - нетерпеливо напомнил голос.

- Мэт... - прошептал Исмень.

И то ли сына напугало выражение отцовского лица, то ли  просто  миновал

неожиданный шок, но только его рот судорожно  дернулся,  и  он  заревел  -

безудержно, отчаянно, во всю силу своих легких.

Выскочивший врач отчаянно замахал руками на неловко хлопочущего Исменя.

- Тише, да тише же! Уймите его, наконец!

- Господин доктор, мне кажется, будет  целесообразным,  если  во  время

процедуры он сможет видеть меня. Я полагаю, что этот плач...

- Ох уж мне эти родители-воспитатели! - в сердцах буркнул врач, свысока

разглядывая ревущего мальчишку.  -  Пожалуйста,  присутствуйте,  если  это

успокоит его. Мы не можем обрабатывать истериков...

- Мэт, Мэт, - зашептал Исмень, опускаясь перед сыном на корточки. -  Да

успокойся же... Дядя разрешил,  папа  будет  с  тобой  рядом,  ну  пойдем,

пойдем...

На это Исмень и рассчитывал. Ему  нужно  было  находиться  возле  сына,

когда того начнут оперировать, и он знал, что в подобных  случаях  это  не

возбранялось.

Подводя к дверям все еще плачущего сына, Исмень быстро прикрепил к  его

затылку крохотный магнит. Теперь все зависело  от  усиков-держалок.  И  от

внимательности врачей, конечно.

Обнимая сына, Исмень переступил порог.

Кабинет более всего напоминал  собой  лабораторию,  и,  как  во  всякой

лаборатории, вид  громоздящихся  друг  на  друга  измерительных  приборов,

разлапистых  установок,  оплетенных  кабелями   и   шлангами,   производил

впечатление  чего-то  временного,  хаотичного,  поспешного.  Слева,   ярко

освещенное рефлекторами, стояло кресло, похожее на зубоврачебное,  справа,

за шкафами контрольной  аппаратуры,  стоял  обычный  канцелярский  столик,

заваленный перфолентами и скупо освещенный переносной лампой.

- Сюда, - сказал человек, сидевший  за  столом.  -  Имя?  Фамилия?  Год

рождения?

Человек привычно сыпал вопросами, его руки с  бесстрастностью  приборов

кодировали ответы, лицо не выражало ничего, кроме делового  равнодушия,  и

было сделано, казалось, из  серого  папье-маше.  Поглаживая  вздрагивающие

плечи сына, Исмень отвечал с той же привычной механической быстротой.  Что

бы ни происходило с  человеком  -  женился  ли  он,  поступал  на  работу,

заболевал, попадал под суд, - всему этому неизбежно  предшествовала  точно

такая же процедура вопросов-ответов. И, лишь умирая, человек избегал  этой

механической  операции  заполнения  анкет,  этого  социального   рентгена,

неизбежного  для  всех.  Но  тогда  отвечать  приходилось   родственникам,

друзьям, даже посторонним людям. Человек мог умереть и  быть  похороненным

без устаревших церковных обрядов и доброго  слова  других  людей,  но  без

процедуры составления документов - никогда.

Мальчик успокоился и только слегка всхлипывал. Исмень, погладив его  по

голове, еще раз проверил, как держится магнит. Тот держался прекрасно,  но

волосы, увы, едва прикрывали его.

Регистратор ушел за перегородку и там зашуршал своими перфолентами.

- Усаживайтесь, молодой человек, - сказал врач, показывая на кресло.  -

А вы сидите там... - махнул он Исменю.

Два серебристых конуса на  шарнирах  по  бокам  спинки  кресла,  медные

подлокотники, какие-то металлические жгуты  с  присосками,  мигающая  рябь

огоньков  на  пульте  контрольного  аппарата...  Исмень  знал,  зачем  эта

аппаратура, что она делает и как. Он сам участвовал в разработке некоторых

ее деталей! И хотя ему, как и другим, никто не объяснял, зачем они нужны и

как будут использоваться в совокупности, шанс  догадаться  был,  и  чистая

любознательность подтолкнула Исменя к далеко идущим выводам.

Лучше бы он ничего не знал!

Сына усадили в кресло, закатали ему рукава,  змеящиеся  датчики  оплели

запястья, лоб обхватил обруч. Кресло словно присосалось к мальчику.

- Врач и его хмурый помощник делали все быстро, не глядя, так, если  бы

в их руках находился не ребенок, а кукла.

Стук собственного сердца оглушал Исменя.

Лицо сына казалось нестерпимо отчетливым в жестком свете рефлекторов. В

расширившихся  черных  глазах,  быстро  сменяя  друг  друга,  чередовались

любопытство, страх, растерянность.  Под  глазами  темнели  грязные  потеки

недавних  слез,  губы  вздрагивали.  Когда  его  ищущий  поддержки  взгляд

вцепился в Исменя, тот нашел в себе мужество и ободряюще  улыбнулся.  Губы

сына перестали дрожать.

- Телескопируем!

Повинуясь приказу врача, помощник нажал кнопку на пульте, и серебристые

конусы пришли в движение, приподнялись, с двух сторон нацелились в  голову

сына.

- Ток!

Исмень сжался, больше не чувствуя собственного тела. Наклонившись, врач

проверял  положение  конусов.  Помощник  сидел  за  пультом.  Разноцветные

отсветы огоньков играли на его сосредоточенном, неподвижном, как у  идола,

лице.

Шкала магнитометра находилась от него справа. Но ведь, кроме нее,  было

еще множество других, не менее важных шкал!  "Только  бы  он  не  взглянул

туда!" - молил Исмень.

Врач все еще проверял положение конусов, держа перед глазами визирующий

стереообъектив. Между остриями уже пульсировало невидимое магнитное  поле.

Через несколько секунд оно должно было сжаться в узкий и мощный луч, точно

нацеленный на тот еще недавно неведомый участок мозга, где жизненный  опыт

и воспитание фиксировали  в  нервных  клетках  неуловимую  и  расплывчатую

субстанцию, испокон века именовавшуюся совестью.

Сейчас будет произнесена последняя команда...

- Скажите, пожалуйста, если ребенок вскрикивает по ночам, то следует ли

показать его психоневропатологу?

Исмень выпалил эту отвлекающую фразу, не слыша собственного голоса.

Оба - врач и помощник - сделали одно и то же досадливое движение рукой.

- Не мешайте! - рявкнул врач. - Поле!

Крохотный магнитик, спрятанный в волосах сына, должен  был  исказить  и

обезвредить разящий луч. - Исмень все рассчитал точно.  Дальнейшая  судьба

сына и его самого зависела теперь от внимательности помощника.

- Извиняюсь, я только хотел спросить...

Спина врача окаменела от ярости. Взгляд помощника метнулся было к глупо

улыбающемуся Исменю, но задержался на пульте и...

Помощник  смотрел  на  магнитометр,  который,  разумеется,   фиксировал

искажение поля.

Исмень закрыл глаза. Его невесомое тело  куда-то  поплыло,  и  он  даже

почувствовал облегчение.

Все кончено. Сын погиб. Сейчас с грохотом будет отодвинут стул... Потом

арест, тюрьма, а может быть, и казнь.

В тишине слышалось напряженное гудение трансформатора.

С усилием, почти болезненным, Исмень приоткрыл веки.

Этого не могло быть! Но это было. Помощник все еще  сидел  за  пультом,

устало следя за показаниями приборов  и  что-то  регулируя  верньером.  На

шкалу магнитометра он уже не смотрел. И нельзя было понять, думает ли он о

чем-нибудь, волнуется, сочувствует... Лоб в тонких  прорезях  вертикальных

морщин, нездоровые круги под  Глазами,  вялый  подбородок  -  лицо,  каких

тысячи.

- Сброс!

Врач выпрямился, гудение трансформатора умолкло, помощник откинулся  на

спинку стула.

- Вот и все, - сказал врач. Только сейчас Исмень  заметил,  как  устало

обвисли на его теле складки белого халата. - Забирайте парнишку.

Теперь кресло освобождало мальчика, и, пока это длилось, Исмень  понял,

отчего Мэт за все это время даже не всхлипнул:  он  попросту  оцепенел  от

страха. Как тогда, в приемной.

На негнущихся ногах Исмень подошел к креслу, взял на руки сына,  сказал

врачу "спасибо" и, повернувшись к помощнику, тоже сказал "спасибо".  Здесь

его голос дрогнул, так много чувства вложил он в это обесцвеченное  эпохой

слово, но помощник ничего не ответил и даже не посмотрел на него.

На улице кружила мокрая ноябрьская метель, когда Исмень вышел  с  сыном

из клиники. В полузастывших лужах осколками дробилось  отражение  угрюмых,

потемневших зданий. К сыну уже вернулась  жизнерадостность,  он  спешил  с

вопросами, на которые Исмень  односложно  отвечал  "да",  "нет",  пока  не

прозвучал вопрос о магните.

- Пап, а зачем ты запрятал мне в волосы эту штуку?

Исмень оглянулся. Прохожих вблизи не было.

- Так было надо, малыш, - сказал Исмень, заглядывая в лицо сына. -  Так

надо. Но ты никому и никогда не говори об этом. Никому и никогда. А  если,

не дай бог, и проговоришься, то скажи... скажи, что просто выдумал. Понял?

Сын удивленно посмотрел на отца, ведь тот никогда не  учил  обманывать.

Он слушал, по-взрослому сдвинув брови, потом кивнул.

- Да, пап.

"Вот я и преподал ему первый урок лжи, - подумал Исмень. - А сколько их

еще будет!"

Все только начиналось. Сына предстояло  обучить  умению  не  выделяться

среди лишенных совести сверстников. Всюду и везде  одинокий,  всем  и  вся

чужой - выдержит ли он это?

И сохранится ли в нем человек?

Поблагодарит ли он когда-нибудь  отца  за  сегодняшнее  или,  наоборот,

проклянет?

Сын молча шагал рядом с Исменем, держась за его руку.